Вообще-то многие согласятся с последней фразой этого текста: неважнецкий сие пиар для геев! Символично выглядит рожица автора на заднице по-хорошему черной (точное попадание дизайнера!) обложки издания. Словно из погреба - откуда-то снизу - смотрит на нас треугольное лицо с залысинами, с иронической (нет: сардонической, скорее!) улыбкой. Что-то от Мефистофеля, - нечто, может быть, также и от Кармен. Усталое, внимательное, пресыщенное, затаенно пламенно инфернальное...

Михал Витковский (Michaі Witkowski). Фото free.art.pl/michal.witkowski

Так и тянет сказать: свершилось! Популярный мотив готической прозы: черт проникает в среду людей и раздает всем сестрам по серьгам, - кажется, этот сюжет с появлением книги Витковского осуществился и на тучной ниве словесности о-, для- и просто сексменьшинств.

Итак, когдатошняя Белоснежка (кличка автора на вроцлавской плешке), а ныне известный журналист и литератор, аспирант Вроцлавского универа Михал Витковский собрал почти на живую нитку и издал в виде этнографического такого романа разные откровения и прочие интервью своих приятелей. Но так и тянет написать: "приятельниц", потому что сами его герои предпочитают называть себя в женском роде, именуются на сленге "тетками" и вообще воспринимают все мужское в себе как огромную неприятность, а зачастую и просто помеху в главном.

В любви, естественно...

Нет, это еще не трансики, но уже те, кто делит весь мужской мир на "теток" и на "телков" (на нашем сленге - "самцов"); это глубокие, убежденные, откровенные "пассы", злые (злоязычные), как осы, капризные, как кокотки, и амбициозные, как чемпионы мира по боксу в самом тяжелом, в самом мясном, разбогатырском весе.

Говорить ТАК (в женском роде) о себе в этом кругу иные и любят, хотя терпеть ненавидят выносить сор из избы. Помнится, несколько лет назад лидер голубой Москвы 90-х Дима Лычев написал гневное письмо в редакцию газеты "Еще", опубликовавшей текстик про сортирных "теток" (на нашем сленге, скорее, "девок"), которые вот так же хабалили и называли себя в женском роде. Дескать, это роняет человеческое достоинство геев и портит их репутацию в глазах широких масс недогеевской общественности.

Думается, все же не это может так шокировать читателя постороннего, - в разухабистом хабальстве есть, пожалуй, и свой шарм, свой прикол, некий острый гендерный шик и цирк шапито. Есть нечто такое, что заставляет вспоминать иных героинь Мопассана, Золя и Куприна, - но с той ощутимой разницей, что своих героинь классики хотя бы проформы ради жалели, а вот Витковский безжалостен к ним не по-детски.

Даже Жене окутывает своих ублюдков и бандитов романтическим, возвышающим флером. Эрос и Танатос в его произведениях - явленья космического и мистического разбора.

Витковский же лишь точнехонько констатирует (как диктофон) реал жизни своих героев. И возникает картина непрезентабельная, если уж честно. Эти бесконечные хи-хи да ха-ха, этот назойливый, истеричный тряс телесами, тряпками и (чаще мнимыми) победами, это однообразное вращение в кругу одних и тех же нескольких темок... Все это так мелко и так жалко! Так убого, что даже и сам Танатос выглядит здесь буднично, как кухонная слипшаяся от жира тряпка.

Однако теперь самое время перевести дыхание и встать по-новой, - уже с правой ноги!

Ну, во-первых, читается книга с большим интересом, - особенно ее первая половина, в которой умный, тонкий автор, собственно, и сказал почти все основное и затаенное.

Во-вторых, перед нами ценный человеческий документ, - к тому же и человечный, доказывающий право маргиналов на свой мир и на свой язык. (А литературная речь, кстати, смущенно не находит в себе ресурсов для отображения: "Вот только нет языка, на котором можно было бы рассказать про это, кроме языка, использующего слова "жопа", "хуй", "отсос", "телок" (с. 21). К чести автора, Витковский умеет соблюсти меру там, где еще и норма не установлена.

Наконец, в-третьих, особый для нашенской, российской, аудитории интерес представляет тот факт, что в книге обрисован мир переходный, сродный нашему сегодняшнему. Канули в небытие времена социализма, а вместе с ним и свычаи-обычаи вроцлавской "плешки" с ее униженными, стремающимся "героинями" и их легкими победами (истинной востребованностью!) в казармах советских "телков".

На смену этим обрывкам и ошметкам тоталитаризма приходит эмансипированное поколение геев, - геев-буржуа, геев-равноправных членов общества потребления: "Нет солдат, нет парка, а голубые развлекаются в современном изысканном баре, где престижно бывать всякому... Но это уже не педы, это геи. Солярий, техно, все тип-топ. И ни у кого там нет ощущения грязи или порока. Просто обычное развлечение" (с. 34 - 35).

Конечно, в этом последнем, на мой взгляд, гораздо больше человечности и всяческих возможностей, чем в бдениях возле паркового сортира. Не одна только похоть, но и право создать семью, и дружба, и любовь, и возможность спокойного пребывания среди не только себе подобных...

Но, увы, впаривающий эти истины рассказчику "пластиковый" накаченный хлыщ у него, у рассказчика, энтузиазма не вызывает, ибо тот ощущает в этом гимне политкорректности фальшь, насилие над реальным чувством и трусливое нежелание быть собой: "...Не хочу я никакой дружбы и близости. Потому что у меня это ассоциируется с мамой. Я хочу незнакомого, который меня отхарит, как паршивую суку..." (с. 118)

В сфере чистого сексуального желания автор-рассказчик-и-его-основные-герои предпочитают быть предельно честными с собою и с миром, пускай на грани любого риска.

Обложка романа Витковского ''Любиево'' (М., 2007)

Быть может, поэтому украинский переводчик романа назвал книгу Витковского вроде бы поточнее: "Хотиево".

Может быть, - хотя в массе всяческих "хотиев", как на пестрой помойке, в самых неожиданных местах цветут настоящие "любиева". Просто они имеют несколько непривычный вид, цвет и запах, но - как знать, возможно, они и впрямь подлиннее иных привычных.

Вот вытаскивают потертые "старушки" Лукреция и Патриция мешки с презентами любви: солдатскими ремнями, портянками, вытаскивают лишь раз в году, чтобы запах не улетучился, и бормочут имена всех этих скуластых Вань, Леш и Саш, и вспоминают отвальную пьянку, когда перед дембелем эти скуластые буратинки "...начали нам говорить. Что, мол, никогда нас не забудут, даже когда будут далеко, когда назад уедут к чертям на рога. Что мы их первая любовь...

Точно они нас не забудут. Они теперь лежат там на берегу Дона, уже и женами обзавелись, и детьми, постарели, потолстели, в шапках-ушанках, не те уже парни. Но, обещали, будут смотреть на небо, на звезды и думать: "Где-то там, под этими звездами мой Андрюша (Патриция) у казарм, в далекой Польше" (с. 45 - 46).

И дальше по-польски, - но нам-то зачем по-польски? Мы и по-русски все то же самое повторим:

"Так природа захотела".

И это единственно точное и честное, что можно сказать в данном случае, - вместо любого вывода.