- Money? - отшатнулся Деде.

Соседи по ванне, мокнувшие прежде с нарочитым безразличием на лицах, повернули головы на источник шума, синхронностью напоминая водных танцоров. Даже удивительно, почему они при этом дружно не задрали ноги.

Атлет с лицом ангела согласно кивнул и, выпростав руку из пузырящейся воды, потер большим пальцем указательный: да, согласен за деньги.

- Merde! - рявкнул Деде, выскакивая из ванны как пробка из бутылки перегретого шампанского.

- Какая цаца, - парировал алчный ангел и завозился.

Он возносил над водой то одну, то другую аппетитность своего тела, еще раз напоминая окружающим, что он - обнаженный, а остальные - голые.

Надо сказать, что на мясном развале, представленном сегодня, это был безусловно эксклюзивный экземпляр: деликатесное филе, еще более привлекательное от того, что окружали его тощие куриные грудки, суповые мослы, глыбы сала - самый рядовой ассортимент, не лучше некоторых, но и не хуже многих.

На освободившееся после Деде место перевалился крупногабаритный субьект. Судя по золотому кресту на толстой цепи и заинтересованному взгляду, он был не только платежеспособен, но и готов вступить с красавцем в товарно-денежные отношения.

- Биляд! - взвыл Деде, вкладывая в единственно известное ему русское ругательство всю полноту нахлынувших чувств. Тут были и обида, и разочарование, и злость и всякая другая всячина, от неподдельной искренности которой мне вдруг стало жаль француза, разменявшего четвертый десяток явно не вчера, а свою рыночную цену так и не понявшего.

Он был таким же, как все. Обыкновенным.

Позиция, с которой я следил за событиями, была вдвойне удобной. Во-первых, до джакузи было рукой подать. А во-вторых, наблюдая за происходящим, так сказать, из партера, я оставался незамеченными: ту часть барной стойки, за которой я примостился, затеняли разлапистые ветки поддельного фикуса, позволяя веселиться в свое удовольствие. "Кстати, интересно, отчего это в саунах никогда не бывает настоящей зелени", - подумал я, смахивая пыль с фальшивого листа, топорщившегося мне прямо в лицо. Достойный ответ дать было некому: в гей-сауне "Коннект" было принято говорить неразборчиво, словно густой, теплый, как блинное тесто, воздух отнимает у людей все разговорные способности, заменяя их какими-то словесными кочерыжками.

Вот и Кирыч, неторопливо потягивающий свое пиво из пузатого бокала на короткой ножке, издавал только "ну" и "ага" в ответ на бурливое, но тоже невнятное говорение Марка.

Приплясывая возле Кирыча, Марк рассказывал какую-то чрезвычайно длинную и столь же сумбурную историю своей прогулки по старинному замку, сплошь завешанному золотыми канделябрами, рыцарскими доспехами и почему-то портретами Мао Дзедуна.

- Сбудется-сбудется, - припевал Марк, имея в виду непонятно что: не то канделябры, не то китайского вождя...

- Когда рак на горе..., - сказал я, не особо рассчитывая привлечь к себе марусино внимание.

- Vodka, - очутившись на противоположной от нас стороне бара, потребовал Деде. - Big! - он развел руки и сделал еще одно уточнение, - Very big!

Бармен понял, и в руках Деде мигом оказался большой граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Француз сделал глоток и задохнулся, выпучив глаза на понятливого бармена. Тот сочувственно улыбнулся.

- Ха-ра-шо! - отдышавшись, продекламировал иностранец и завертел головой.

- Ложись! - шепотом скомандовал я.

Ясное дело, искал он не красавца, который, кстати, уже выторговал себе положенную цену, и теперь, приобняв нового клиента за бычью шею, что-то ему шептал.

- Французы идут! - предупредил я Марка.

Тот замер на полуслове и, вмиг поняв в чем дело, скроил недовольную гримасу, которая, как моментальная зараза, вмиг отпечаталась на лице Кирыча, посмотревшего на Марка, на меня, на Деде и сделавшего те же выводы.

- Надоел хуже горькой редьки, - сказал Марк, неохотно переходя к французофобии, в последнее время ставшей для него рядовой повседневностью.

- Угу, - буркнул Кирыч и уткнулся в недопитое пиво.

* * *

- Salut! I am DeDe! - сказал он, появившись у нас дома в прошлое воскресенье.

При себе нежданный гость имел бутылку шампанского из Шампаньи и письмо от Феликса по кличке Чук, отчалившего в Париж рецензировать для какого-то издательства перспективную русскую литературу.

Из письма следовало, что Деде - интересный в своем роде драматург, который отчего-то уверен, что только Россия может дать ему достаточно впечатлений для новой пьесы.

- "...Мой друг хотел бы завязать в Москве экстравагантные знакомства, и, конечно, вы были первыми, кого я мог ему порекомендовать", - читал я вслух.

- Как это? - перебил меня Марк. - А Лорка-алкашка? А Семка-попик? А Зинка?

Он, прав, мы не шли ни в какое сравнение, ни с Лореттой-прорицательницей будущего, ни с блудливым Семеном из монахов-расстриг, ни с Зинаидой - королевой травести.

- Он где жить собирается? - спросил Кирыч, глядя на французов рюкзачок, который для багажа был маловат, а для сумочки на каждый день велик.

- "Надеюсь, вы не откажетесь приютить моего друга на недельку", - пробежавшись глазами по строчкам, выудил я ответ.

- Понятно, - вздохнул Кирыч.

- Понятно, - сказал Марк. - К Лорке он его не послал, у той квартира меньше конуры. А Зинки вообще никогда дома нет.

Звучало логично: из всех городских сумасшедших мы были самыми домовитыми.

И все же с трудом верилось, что Феликс отправил к нам своего друга с самыми благородными намерениями. После случая, вошедшего в семейные хроники под названием "Чукоккала-Гекаккала", мы вдрызг раздружились с Чуком, и я бы не удивился, если б он подослал к нам киллера.

Кстати, Деде и впрямь напоминал французского актера из фильма про "Леона-профессионала". Глаза у него были точно такие: черные, с оттянутыми книзу уголками, будто готовые прослезиться. Мне актер нравился. Француза тоже отчего-то стало жалко. Кстати, что за дурацкое прозвище?

- Да, вы можете сказать... ммм..., - спросил я, с трудом подбирая слова никогда толком не ученного английского, - Деде - это ваше настоящее имя?

Нет, на самом деле он звался - "Volodja".

- Ужасно-ужасно! - закивал Деде, не дожидаясь моей реакции.

Его угораздило родиться в середине шестидесятых в семье прогрессивных студентов Сорбонны, среди которых коммунистические лидеры были в большой моде.

Мода прошла, а имя осталось, со временем редуцировавшись до "Деде".

- Yes, I`m DeDe! - вновь представился француз, для того, очевидно, чтобы мы ощутили всю полнозвучность его самодельного прозвища.

На русский слух, красоты в нем было не больше, чем в "чихуахуа", но я, не устояв перед взглядом, требующим одобрения, согласно кивнул.

- Тре-тре, - затарахтел я, вспоминая какой-нибудь подходящий французский комплимент, - тре бьен! А почему вас Фидель не назвали? Или Мао?

Драматург подавился смешком, сходу оценив наспех выбранный сюжет, а я, отдавая должное его понятливости, искренне посочувствовал, что для этих горделивых имен Деде не хватает экстерьера.

В "Володье" с собачьей кличкой Деде и впрямь было что-то от дворняги, которая несмотря на крепкую сбитость тела, курчавость шкуры и преданный взгляд блестящих черных глаз никогда не сможет взять первого приза на собачьей выставке.

Марк, похоже, сделал те же выводы. Вновь и вновь он оглядывал гостя и улыбался все презрительней. Его выводы были с иным знаком.

Со знаком "минус".

Верный своей орнаментальной природе, Марк явно кислел от вопиющего пренебрежения Деде к двум священным марусиным коровам - Стилю и Моде.

Ни тот, ни другая, что называется, и рядом не мычали. На взгляд Марка, француз заслуживал моментальной гильтотины уже за футболку небесной голубизны, которая никак не сочеталась ни со старомодными, зауженными к низу черными джинсами, укорачивающими и без того не очень длинные французовы ноги, ни с остроносыми рыжими туфлями, которые полагалось носить с твидовыми пиджаками, а не с буро-пестрой курткой из гардероба немецкого солдата.

Марк смотрел на Деде, как, наверное, изнеженные римляне наблюдали варваров. И тот факт, что "варвар" явился из столицы мировой моды, лишь усугубляло его вину.

- Париж-париж, - не раз вздыхал Марк, изучая журнальные отчеты о дефиле где-то на другом краю земли под Эйфелевой башней, куда он стремился всей душой, чтобы - со своими носочками, рубашечками, шляпками и прочей фанаберией - слиться, наконец, с пестрой толпой, поклоняющей тем же идолам.

И вот перед ним стоял всамделишный парижанин, возможный сосед Кензо, Живанши, Сен-Лорана и Рабанна, ряженый едва ли лучше привокзального бомжа.

- Фи! - скривился Марк, жалея утраченных иллюзий, - это даже не милитари.

- Magnifique! - откликнулся Деде, вряд ли догадываясь, что сумрачный русский блондинчик определил ему место где-то между слесарем дядей Пашей с его засаленным китайским "Адидасом" и соседкой-генеральшей, любящей обтягивать сухую грудку полупрозрачными серебряными маечками.

- Манифик? - не понял Кирыч, - what?

- All, - ответил Деде и повел рукой, как танцор русского народного ансамбля: мимо кадки с засыхающей пальмой - по стене с темным от красного вина пятном - к подоконнику, заставленному пустыми винными бутылками, изображающими вазы - по другой стене, где пятно побледнее, потому что было от масла - к дивану, на котором валялся Вирус и искал блох, - затем к столу, за который было бы не стыдно, если бы не опрокинутая пепельница и ворох старых газет.

- All! - сказал Деде.

То есть "все".

- Любовь втроем это так прекрасно, - непонятно к чему добавил он.

- Ага, So nice, - вспыхнув, повторил я вслед за Деде.

Отчитываться перед посторонним человеком, кто в нашем трио сожитель, а кто сосед по койке, в мои планы не входило.

- Oh, I’m so sorry! - заторопился Деде, почуяв неладное, - я понимаю, у вас трудное время...

- А что, война началась? - недоуменно вытаращился Марк, слушая мой перевод.

- У вас ведь кто-то умер, - пояснил Деде, - на окне стоят... - тут он сказал незнакомое слово.

Им, как я понял из дальнейших объяснений, во Франции называются цветы, которые Кирыч купил в ответ на мой упрек, что ему нет никакого дела до домашнего уюта.

Эти желтые цветы, по словам Деде, являются на его родине обязательной похоронной принадлежностью.

- У нас как в мавзолее, - насупился Кирыч, задетый за живое.

- Пусть проваливает в свой Париж, очень он тут нужен, - поддержал Марк.

- Вав, - согласно тявкнул Вирус.

Нашему псу Деде еще не успел сделать ничего плохого, но чуяло мое сердце, и ему он очень скоро наступит на любимую мозоль.

"Спасибо, Феликс, удружил", - подумал я и внезапно понял всю подлость бывшего друга.

Французского остолопа он послал к нам неспроста.

Это была месть.

* * *

- О! - распахнул глаза Марк, будто увидел Деде впервые, - Сивка-бурка, встань передо мной, как лист перед травой.

- Салют! - неохотно сказал Кирыч.

- Чтоб тебя разорвало, - ругнулся я вполголоса, стараясь не глядеть на полуголого француза со стаканом, - What happened? - светским тоном спросил я и улыбнулся как можно лучезарнее.

Ну, не идти же мне бить морду продажному красавцу? К тому же у него такие мускулы, что исход боя заранее предрешен: 1:0 в пользу красоты.

- Shit happened! - моментально отреагировал Деде.

Не зная, куда девать обиду, он буравил глазами меня. Поистине, благими намерениями выстлана дорога в ад. Разве не я намекал Деде, что этот блондин "too nice"? "I think, he is too nice for you!" - сказал я тогда и уставился во французову переносицу, надеясь на психологическую науку, утверждавшую, что именно таким образом можно убедить кого угодно в чем угодно.

- Merde! - выругался он.

- Чем он опять недоволен? - спросил меня Марк.

- Проститутка попалась, - пояснил я.

- Как ты можешь? - воскликнул Марк, испытывающий к слову "протитутка" какую-то необъяснимую неприязнь.

- Не криви рожу, - сказал я, - разве что-то изменится, если я назову его "профессиональной леди"?

- Скажи, я некрасивый? - спросил меня Деде.

Правду говорить не стоило - слишком воинственно звучал его голос.

- Нет-нет, - зачастил я, - ты не страшный.

- Я - монстр? - продолжил дурацкий допрос француз.

- Нет! - замотал я головой, - ты не монстр! - Не зная, чем его успокоить, я сказал то, о чем прежде думал: ты обыкновенный, не красивее и не страшнее любого другого.

- Что? - возмущенно заорал Деде, - ты хочешь сказать, что я банален?

* * *

Уже на следующий день стало ясно: французскому драматургу не нужны ни мхаты, ни балеты, ни площади, ни горы, ни какие-либо другие избитые, истоптанные прочими гостями столицы, достопримечательности. Как и обещал Феликс, у Деде был свой собственный взгляд на вещи.

Он искал вдохновения в любви.

Ей полагалось быть стройной, скуластой, блондинистой, как тот официант в кафе, что подавал нам блины, когда мы сделали передышку между Алмазным фондом и Пушкинским музеем. Француз посмотрел на верткого юношу и затолковал про Булонский лес, где он - совершенно случайно, проходя мимо и ни о чем таком не думая - встретил аналогичного светлоголового гражданина.

- ...but he was for money, - пояснил Деде и передернулся.

Намек был понят и на следующий день я повел его в "Макаку", искренне желая, что он обретет свое счастье в объятиях какого-нибудь неалчного блондина.

Увы, те, на кого смотрел Деде, смотрели в сторону, а тех, кто смотрел на Деде, он осаживал протяжным и хлестким, как удар ковбойского хлыста, словом:

- Биляд!

В полуподвальной прокуренной "Рыбе", куда мы пошли на следующий день, блондины были подобрей, но и здесь, несмотря на дикую смесь пива и водки, деньги были выброшены на ветер. Любимым русским ругательством наш гость называл чуть не каждого второго, а я не на шутку перепугался, что в Париж он вернется с развороченной физиономией.

Смачным словом Деде назвал и бизнесмена Федю - мужчину положительного во всех отношениях, кроме одного. Он не предоставляет скидок друзьям невоспитанных иностранцев, так что Марк, приглядевший в его магазине туфли из телячьей кожи, был вынужден с мечтой распрощаться.

- Такого человека обидел! - негодовал Марк по дороге домой. - Убить его мало.

* * *

- Я монстр! Я обыкновенный монстр! - повторял Деде, обхватив себя за живот и раскачиваясь из стороны в сторону.

К водным процедурам он потерял всякий интерес. Равно, как и к лабиринту любви, кабинкам с ко всему готовыми массажистами, и самой сауне с влажным паром в одном углу и манящей темнотой в противоположном. Сейчас его интересовал только бар. И этот интерес зашел так далеко, что Деде качало, как корабль в бурном море.

- У него живот болит? - осведомился Марк.

- Если душа там, то да, - честно сказал я.

- Не аппендицит случайно? - испугался Марк.

- Нет, просто кишка тонка, - ответил я.

- ...Скажи, у меня есть лысина и толстый живот? - тянул Деде пьяную тягомотину.

- Нет-нет-нет, - помотал я головой.

- Он тебя домогается? - заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими "no-no-no".

- Пока не знаю, - сказал я, но на всякий случай сообщил Деде, - а живот у тебя есть. Небольшой, но есть.

- Ах! - сказал он, - у тебя тоже.

"Вот тебе и хваленая французская галантность", - огорченно подумал я.

- Неужели меня нельзя просто полюбить? - сказал Деде, - ведь я не такой уж плохой.

- Very handsome, - едко сказал я.

* * *

До отъезда Деде оставалось чуть больше суток и было ясно, как Божий день, что пьеса про русскую душу, за которой он приехал в Москву, будет повествовать про волооких блондинов по кличке "биляд", угрюмых продавщиц продуктовых магазинов, не желающих знать, что такое круассаны, музейных работников-мародеров, сдирающих с бедных иностранцев астрономические суммы за сущие пустяки, а в центре сочинения - поближе к главному герою с глазами побитой дворняги - расположатся три идиота, вляпавшиеся в "менаж а труа", как мухи в навоз. Других источников для творческой сублимации у Деде так и не образовалось.

Французова любовь оказалась никому не нужна.

Было обидно и за державу, и за собственную недальновидность. Ведь могли же мы в тот треклятый вечер уйти в кино, в гости, в парк, к черту на рога и тогда Деде, потоптавшись перед запертой дверью, полистал бы свою записную книжечку и отправился искать других экстравагантных знакомств: хоть к Лорке в конуру, хоть к Зинке на коврик перед дверью.

- По городу водили - мимо. В клубе были - мимо, - раздраженно перечислял я угрюмым сожителям на кухне, пока гость ворочался на диване, пытаясь заснуть.

- В бар ходили, - хмуро напомнил Марк.

- Да, и там мимо, - сказал я, - знакомых, которые бы на него позарились, у нас нет. Что делать-то будем?

Повисла тяжелая пауза. Марк смотрелся в окно, а я пытался разглядеть темноту за зыбким марусиным отражением. Но ничего не было видно. Одна чернота.

- Тогда, - решительно сказал Кирыч, - поведем его в сауну.

- Да, придется пойти на крайние меры, - согласился я.

* * *

- Он хоть бы присел, - заметил Марк, озабоченно глядя на колыхающегося француза.

- Что он сказал? - вскрикнул Деде, глядя на Марка как на гремучую змею, - Что он сказал? Я знаю, что он сказал! Он говорит, что ненавидит меня! Он смеется надо мной! И ты смеешься надо мной! Все смеются надо мной! Все! Никто не любит меня! А ты знаешь, как я могу любить?! Я могу любить, как никто из людей!

- Как конь, - добавил я по-русски и, показывая Деде, что сказал нечто ободряющее, сочувственно улыбнулся.

- Почему-почему-почему! - еще больше воодушевился оратор. В его устах "why-why-why" звучали, как сирена скорой помощи, - почему, когда я говорю о любви, мне говорят о деньгах? Разве я не имею право на счастье? Да, у меня живот, да, у меня немного денег, но разве нежность, верность, самопожертование в этом мире уже ничего не стоят?

Ответить на это мне было совершенно нечего. Нечеловеческая любовь с животом вызывала лишь раздражение. "А не пошел бы ты!" - мысленно чертыхнулся я.

Словно исполняя приказ, Деде как-то особенно неловко взмахнул рукой и начал заваливаться на бок.

- Он убьется! - взвизгнул Марк.

- Хватит, - сказал Кирыч и, подхватив хныкающего француза, поволок его в раздевалку - одеваться. - Развел тут сопли, - выговаривал он по дороге.

- Он думает, если он француз, то ему все можно, - согласился Марк, шествуя следом, и воинственно добавил единственную полновесную фразу, которую знал по-французски - ву ле ву куше авек муа!

Деде резко затормозил и, вынырнув рыбкой из железных объятий Кирыча, развернулся к Марку.

- Ce soir? - с надеждой спросил француз. - Oh! - издал он странный звук и полез обниматься.

- Ай! - задушенно пискнул Марк, - что ты делаешь?

- Что просил, то и делает, - сказал Кирыч, - куше и всякое такое!

* * *

- Заснул он что ли? - спросил я, не оглядываясь.

Мы проехали в такси минут пять, а Деде на заднем сидении не издал ни звука.

- Утешился, - сказал Кирыч за моей спиной и хрюкнул.

Я обернулся. Голова Деде покоилась на коленях у Марка. Иностранец сладко спал, а Марк, зарывшись пальцами в курчавых волосах, глядел в окно и мечтательно улыбался.

- Кто-то говорил, что французы - враги народа, - сказал я.

- Ну, мне его жа-а-алко, - оправдываясь, протянул Марк.

- Бедненький! - сказал я.

- Не в деньгах счастье, - ответил Марк, вряд ли поняв, кого я имею в виду.

А мне было ясно: теперь Марку от француза ни за что не отделаться.