Константин Кропоткин. "Дневник одного г." - всего 99 руб. Закажи прямо сейчас! >>

Герои популярного в середине 2000-х годов сериала Константина Кропоткина - "Содом и умора" возвращаются на Gay.Ru! Роман, признанный в 2007 году "Книгой года" читателями нашего проекта и позже изданный в Германии, не забыт до сих пор.

...Кирыч, Марк и пес Вирус снова с вами по вокресеньям весной 2011 года.

А также - "Русская гей-проза 2010" с "Другими-разными" Константина Кропоткина.

Фамилия была мне вроде знакома, но я не знал почему. Человека этого я точно никогда не видел.

Из одежды на нем были только просторные трусы в бело-синюю полосочку. Майка-алкоголичка (а я был уверен, что именно она, а не футболка, например) потерялась где-то на полдороге.

- Да?.. - сказал Кирыч. Он посмотрел на распахнутую дверь в комнату Марка и, поняв главное, взялся за чемодан. - Ну, ладно, приятно познакомиться, - и покатил чемодан в нашу спальню.

Не вор это был, не грабитель.

- Хола! - скидывая обувь, сказал я, - что по-испански значит "привет". Мы из Испании приехали.

- Хэллоу! - ответил он с той же нерешительностью.

В ванной комнате шумела вода, из чего следовало, что второй участник свидания совершает омовения. Странно только, что не поет. Обычно Марк поет под душем. Наверное, сейчас у него поет душа, подумал я, критически оглядывая нежданного гостя.

Вид мужчина имел помятый, потрепанный. Средних лет. Худ, синевато бел, ножки тонкие, как спички, на впалой груди темные кустики волос.

Среди претендентов на марусину любовь никогда не было писаных красавцев, но тут наш сожитель перещеголял сам себя. Мужчина в трусах был откровенно жалок.

- У вас какой этап? - спросил я.

- В смысле?

- Еще "до" или уже сразу "после"?

- Не понимаю вас.

- Меня Илья зовут, в просторечии "рыжая сволочь". А того, здорового чернявого коня, Кириллом. Вы чай уже пили? - я пошел на кухню.

Там было накрыто на двоих: на столе стояла какая-то кондитерская мелочь в пластиковой упаковке, два бокала для шампанского...

- Так, - я взял бутылку и посмотрел на свет. Она была почти пуста. - Значит, "после".

Голенищев замялся в дверном проеме.

- А что? - подумал я вслух. - Романтический обед ничуть не хуже романтического ужина. Только курите вы зря.

- Я не курю, - зачем-то соврал Голенищев, словно не стояла на столе еще и пепельница, полная розовых окурков.

- Бросьте, - сказал я. - Я сам бросил курить и всем советую. Вы бы видели, как выглядят легкие курильщика - как асфальт на проезжей части, - я выбросил окурки в мусорное ведро (на удивление пустое, да еще и со специальным мусорным мешком внутри).

Судя по количеству сигарет, разговор был не очень долгий. Три штуки, каждая горит минут пять, плюс немного времени на чай-кофе-потанцуем. Получалось, что в койку влюбленные угодили довольно быстро. Не смогли сдержать пламя страсти.

И где Марк находит таких типов? Сам облезлый, даже трусов себе приличных купить не может, а сигареты курит тонкие, длинные.

Я все-таки выступаю за стилическую ясность. Если ты здоровый крепкий мужик модели "обезьяна", то можешь быть грубоват, волосат и одет, как попало. Если ты - вечный юноша породы "фея", то вполне уместно носить маечки до пупка, штанишки в обтяг, голос иметь визгливый, душу - нервную. Но если плечики тебе выдала природа утлые, то им ни к чему пузико-арбузик; если грудь у тебя впалая - то клокастую растительность лучше укоротить.

Иначе некрасиво. Не стильно. Не тот коленкор.

Вариант, который полуголым очутился в нашей квартире, был межеумочным. Ни то, ни сё. Из тех, у которых единственный спорт - посмотрев, я содрогнулся - это расчесывать волосики на плечах. А сигареты мы курим, конечно, тонкие, изящные, без труда восстановил я ход его мыслей, мы тоже хотим красоты, мы тоже стремимся к прекрасному.

Как умеем, так и стремимся.

- У вас ногти стрижены? - спросил я, заглядывая в посудомоечную машину и боясь увидеть там плесень (надо же! оказалась пуста и чиста, Марк и правда занялся домашним хозяйством).

- Что, простите? - господи, когда он догадается, что ему пора на выход? Ну, или хотя бы одеться. Скудная оволоселость Голенищева вызывала у меня содрогание.

- У меня есть один знакомый поэт-песенник, - "на вас чем-то похож", проглотил я. - У него на мизинце длинный ноготь. Как у Пушкина. Кирыч! Есть будешь?

Ответил, что будет.

- А вы будете? - спросил я Голенищева.

- Ну, вообще-то пора нам, - сказал он, отступая.

- Нет, почему же. Вы можете не торопиться, - я включил чайник, полез в шкаф за посудой, - Мы - современные люди и не имеем ничего против и, к тому же...

Вода в ванной все не затихала.

- ...не можете же вы уйти, не попрощавшись. Нехорошо. Пришли в гости, шампанское принесли, - "потрахались" договорил я про себя. - И так просто сбежите? Так ведь и сердце разбить можно человеку. Не жалко вам человечьего сердца?

- Ну, да, - Голенищев ступил на кухню.

- Только вы бы оделись что-ли, - не стерпел я.

- Ах, ты, ёб-вашу мать! - выругался он, и отскочил вглубь прихожей.

- А вот маму нашу прошу оставить в покое, - я начал накрывать на стол.

* * *

Содом и умора.

- Ну...

- Выбирайте, - я повел рукой над столом. - Фиг на постном масле, дуля с маком...

- Илья, - призвал к порядку Кирыч, устроившийся рядом.

- Тогда вот вам третий вариант. Ветчина - прямиком из Испании. Есть еще "тортийя", в просторечии "омлет с картошкой". Тоже свежий импорт. Вчера вечером в супермаркете брали.

- Спасибо, благодарен, ага, - сказал Голенищев, присев на одну из свободных табуреток.

В одетом виде он нравился мне больше. Глядя на таких мужчин, приходится вспоминать об эстетической функции одежды. Пиджак (вполне приличный), рубашка (немного жеваная), галстук (на диво, в тон).

- А шампанского, извините, нет, - произнес я, глядя, как Кирыч разливает по чашкам чай.

- С молоком? - спросил Кирыч.

- Да, ничего... С молоком.

- А я б шмякнул. За встречу, за знакомство, - сказал я.

Голенищев виновато улыбнулся. Ничто ни в облике его, ни в поведении не отвечало на мой главный вопрос: где его, такого, добыл Марк? На улице? В метро? В клубе? Где?

- Вы где работаете?

Голенищев издал неясный короткий звук.

- Вы вообще работаете? - уточнил я. Нам еще безработных не хватало.

- Работаем. Да. Кадровыми вопросами...

- Я читал, в Москве было резкое похолодание, - светским тоном произнес Кирыч, укладывая на хлеб заморское мясо. - Сильные ливни, дожди. Что, правда?

- Да, было такое, ага, - согласно задергал подбородком Голенищев.

- А зонтик у вас есть? - спросил я. - Да вы пейте чай-то, что ж вы не пьете? Тортийю будете?

- Есть, ага. Ну, это... - он с мукой посмотрел на дверь, надеясь, должно быть, что амант его, наконец-то, покончит с мытьем, придет и спасет его. Ха! Он не знает еще, что Марк может часами репетировать в ванной вселенский потоп.

Я нарезал испанский омлет, раскидал куски его по тарелкам, минуя марусину.

- В общем, дело было так, - сказал я, с аппетитом принимаясь за еду. - Шел дождь. Сильный ливень. Вы стояли, например, на автобусной остановке. А рядом стоял жалкий птенчик - трясся, бедняжка, без всякого зонта. Как настоящий рыцарь, подошли вы к птенчику, зонт над ним вознесли. "Благодарю", - сказал он, затрепетав ресницами. "Не за что", - сказали вы, придвигаясь поближе, потому что дождь сильный, зонтик маленький, да и вообще, вдвоем-то лучше, чем одному. Да? - я посмотрел на Голенищева, ковырявшегося в омлете не без растерянности.

- Вдвоем лучше, - признал он. - Конечно.

- "...и синий дождь бил наугад - по окнам, в двери. И я смеялась невпопад, глазам не веря...", - с выражением произнес я.

Голенищев округлил глаза. С чувством юмора у него было туго.

- Вы - стихи пишете? - он отчего-то покраснел.

- Нет, романы.

- Э-э-э... Как это?

- Не "как", а "чем", - сказал я. - Ручками.

- Вы книги пишете, да?

- Ничего он не пишет, ешьте, - сказал Кирыч.

- Почему же? Я пишу. Поспорил тут, что к апрелю-маю напишу роман.

- Как же? Поспорили? Прямо, так? - соседство с "романистом" Голенищева отчего-то вдохновило.

Я покачал вилкой.

- Это будет кокетливый детектив.

- Эх... - с восхищением произнес Голенщиев.

Сказать по правде, восхищенный Голенищев нравился мне больше, чем Голенищев растерянный. И вряд ли дело в том только, что у одежды есть еще и эстетическая функция.

Кирыч произнес что-то вроде "тья", реагируя на полет моей фантазии в обычном своем духе.

- А называется как? - спросил Голенищев.

- А хрен его знает. Может, "Любовь и ненависть дона Мёрдера". Или "Маруся отравилась".

- "Каждой дырке по бублику", - буркнул Кирыч.

- А что? Хорошая идея! Назову-ка я свою нетленку "Все норки попадают в рай". Мне как раз сон снился.

- Что за сон? - спросил Кирыч.

- Вчера мне снился сон, будто я - норка.

- Дыра, что ли? - сказал Кирыч.

- Норка. Драгоценный зверь. И вот, я будто бы умер. Попадаю в рай...

- Куда ты попадаешь? - весело прищурился Кирыч. У нас ним только что завершился отпуск - и это было видно даже лучше, чем загар. Он отдохнул, я отдохнул - у нас снова появились силы на придурь.

- А бог мне и говорит, - я загудел. - За праведную твою жизнь, говорит, назначаю тебе последнее желание. Покрутил я своим гладким телом и говорю, - я запищал, - боженька-душенька, а сшей мне, пожалуйста, шубу из кожи богатых женщин.

Кирыч расхохотался. Задребезжал и Голенищев.

- А что? - сказал я, перекрикивая голоса. - Я за справедливость. Бог - не Тимошка, видит немножко. Про то и роман. Про судьбы приличных людей.

- Р-романист, - сказал Кирыч.

- Я куплю книгу. Мне очень нравится... этот... замысел красной линии.

- Ну, линия, положим, будет голубая, - глубокомысленно произнес я, понимая, наконец, что в этом задохлике нашел наш павлинистый Марк.

Голенищев был непосредственный - реагировал живо, дурацких спектаклей, в отличие от меня, не разыгрывал. Естественный очень, забавный...

А дальше мир рухнул. Он просто рухнул. Вы представляете?

* * *

Дневник одного г.

Мне хотелось рычать. Мне хотелось ругаться. Мне хотелось залиться горючими слезами и этой субстанцией скрепить хоть как-то куски мира, который распадался буквально на глазах.

Есть в жизни несколько законов, которые я считаю незыблемыми. Они аксиоматичны, эти законы. Например, в жизни каждый получает ровно столько, сколько заслуживает. Например, не надо делать другим то, что ты не хотел бы, чтобы сделали тебе. Например, нельзя завидовать, чтобы не случилось эрозии души. Например...

Но главное "например" - нельзя предавать любовь. Если дали тебе любовь, принесли свою душу на тарелочке, то нельзя превращать эту посуду ни в плевательницу, ни в ночной горшок.

Нельзя, немыслимо, невозможно.

Все, что нам нужно - это любовь; все то прекрасное, что существует в жизни - только от любви. Любовь - это вьюн, который пробивается сквозь корку опыта наших потерь. Он - возносящийся неведомо куда вьюн - высоко - собственно, и делает нас настоящими людьми.

Любовь - это единственное, ради чего стоит жить. Только любовь оправдывает наше существование.

И потому предавать любовь - нельзя. Такой закон.

Но этот закон, как выясняется, законом не является. Он пустое место даже для тех, кого сложно упрекнуть в корысти и злобе, в ненависти и подлости.

Рухнул мир. Рухнул.

Дверь отворилась без скрипа - я в пылу мечтаний о своей карьере романиста, и не сразу и заметил, как она отворилась - просто что-то большое заняло место рядом. Я посмотрел - и вместо веселого белого хохолка Марка увидел копну мелких черных кудряшек.

Манечка. Моя коллега Манечка. Та самая Манечка, женщина-катастрофа.

Вы представляете?

У бабы - немолодой, некрасивой, не сильно богатой - появляется любовник. Не какой-то там перепих на раз, да по пьяни. Любовник. С большой прекрасной буквы. Который любит ее наотмаш, на разрыв души, да к тому же красив, как бог, богат, как Крез, умен, как выпускник Кембриджа.

Но главное - влюблен. Он хочет ее замуж.

Не забыть мне никогда, как сидел он рядом со мной в метро, как говорил о своей любви к Манечке, немолодой, некрасивой, странной толстухе, любительнице пения в неподходящее время, орания, где попало, скандалов по любому поводу. Он любил ее, дуру, а она что?

А что она?

Она взяла и наставила принцу рога. И, словно желая уязвить побольней, нашла такого, который уступает по всем статьям - облезлого сморчка, главное достоинство которого - непосредственность.

Я был так ошарашен, что забыл подумать, что, собственно, эксцентричная коллега делает в моей собственной квартире?

А как же Ашот? - спросил я глазами толстуху - как? Как ты могла?!

Не сейчас - также глазами ответила мне она.

- М-да, - только и смог вымолвить Кирыч, ошарашенный не менее моего.

- Кирюш, котик мой ненаглядный, - сказал я. - А может, у нас хотя бы водка есть? А?..