Марина Палей. Из серии  ''Les faces contraires de la Lune'' (''Обратные лики Луны''). Проект ''PHOTO-THEATRE''. Гаага, 2004. Фото Сильваны Вейдеманн (Silvana Wedemann) с сайта www.marinapalei.com

...Если бы Майк был начинающим художником - не просто художником-любителем, кем он и являлся, - а именно начинающим, да притом не шибко одаренным - он бы расчертил ту свою фотографию-память на тысячи квадратиков. Расчертив фотографию-память на тысячи квадратиков, он смог бы уловить мельчайшие детали-секунды того вечера и той ночи. То есть он заключил (запер) каждую секунду (деталь) в специально отведенную ей клеточку и совершенно точно перекопировал бы каждую секунду (деталь), вот в чем дело. Значит, на тот вечер и на ту ночь - и на последующее затем утро - надо было набросить бесстыдную, мельчайшую и хищную сеть вуайериста.

А он этого не сделал.

Потому что растворился.

Он сам стал частью ночного воздуха.

Ночным духом.

Ночью как таковой.

Исчез.

...Странным было лицо Клеменса без очков. Оно напоминало лицо бабочки и не было красивым, но не было и уродливым, а только было совсем незнакомым, хотя и не чужим. Да: незнакомым и тайным, но все равно родным - бывает ли так? Именно так и бывает.

Они сидели на подоконнике. Можно было сделать неосторожное движение - и выпасть туда - куда? - ну, в общем, наружу. А можно было сделать и сознательное движение - с тем же результатом. Четвертый этаж, заасфальтированный квадратик двора - этого бы хватило, чтобы уйти счастливым - этого бы хватило, чтобы счастливым остаться.

Странно: ты осторожно целуешь лицо человека, и человек осторожно целует твое лицо. И ни яростная боль, которая врывалась порой в твое тело на протяжении земного времени, ни яростное наслаждение - удовлетворением голода, похоти, жажды - не оставили той рваной, с незаживающими краями раны - развороченной воронки, зияющей штольни памяти - как эти осторожные, нежные, точечные поцелуи.

Что же они делали, сидя на подоконнике? Хочется спросить грубо и прямо: что вы делали на подоконнике с девяти вечера четверга первого июля - до пяти утра последующего дня, второго июля, когда начало всходить солнце и стали просыпаться птицы, и не обошлось, разумеется, без этой шекспировской кутерьмы вокруг жаворонка и соловья - что вы делали на подоконнике на протяжении без малого восьми часов?

Мы просто сидели, помечая тело друг друга этими острыми, сухими, точечными поцелуями - очень осторожными и очень точными - словно наносили на кожу памяти - видную только нам - татуировку любви. Вы хотите сказать, что восемь часов напролет вы сидели на подоконнике - и целовались? Скажем так: только целовались? Или иначе: так восемь часов и процеловались без устали?

Да, именно это мы и хотим сказать. Точнее, мы ничего не хотим сказать. Это не наши слова, не наш язык. Но вы продолжаете спрашивать. Не надо спрашивать, ладно?

Но в это невозможно поверить!

Я и сам не верю.

Я только помню, что, пока еще был вечер четверга, Клеменс, сидя на подоконнике, говорил: завтра мы сделаем копию с этой книжки Хармса - тебе же нравится эта книжка? - но она не моя, а то бы я тебе ее подарил - так что завтра мы сделаем для тебя копию... И как он меня сразил этим местоимением ("Новизной, странной для слуха, // Вместо: “я” - тронное: “мы”..."). В жизни своей не помню большего наслаждения словом - нет, большего наслажденья чем угодно - большего, чем этим мы. Наверное, еще и потому это наслаждение было таким сильным, таким непереносимым, что мы было отнесено на завтра, словно у него, у этого мы, будет завтра, а там и послезавтра, и вообще своя собственная жизнь - очень длинная или бесконечная, что одно и то же...

А больше мы ни о чем не говорили.

Трудно поверить?

Я и сам не верю.

И нет у меня в арсенале этой хищной сеточки с квадратиками-ячейками, которая могла бы это положение опровергнуть - или подтвердить.

Итак, я не верю.

Но помню.

Мне этого достаточно.

Часы "РАКЕТА" показывали пять утра. Мы, полураздетые, легли в постель - и уснули.

Почти сразу.

В это "почти" уместилось вот что.

Я уснул на его плече - и спал, как мне казалось, секунду. Через секунду я

проснулся от того, что - как мне лось - он прошептал по-немецки (но, скорее, он прошептал это через секунду после того, как я проснулся):

"Ты сейчас спал!.."

Я понял то, что он сказал, и задохнулся этим "ты" - и, главное - главное! - тем неожиданным, ни разу не слышанным мною восторгом, который до

краев заполнял его глуховатый голос. Будто я сотворил нечто волшебное!

И я прошептал по-английски, имея в виду то, что мы лежали сейчас вместе, обнявшись, - и то, что мы делали на подоконнике - да и вообще, имея в виду все то, что произошло между нами за эти земные часы:

"А я думал, ты не позволишь мне..."

И он, конечно же, понял, и прошептал в ответ по-немецки:

"А я думал, что ты не позволишь - мне..." - и я, как ни странно, понял.

И мы оба уснули.

И оба проснулись.

Часы "РАКЕТА" показывали семь утра. Птицы общались оглушительно. Свет был ослепителен. Лаяла собака. Плакал ребенок. Гремел чайник. Ругались соседи.

Клеменс выскочил к Дитеру, словно забыв, что сегодня на вахте, по договоренности, отец ребенка. Потом заглянул в свою комнату и спросил того, кто в ней был, по-немецки: "Вам - кофе или чай?"

Тот, кто был в комнате, - точнее, тот, кто лежал в постели, вдруг, тоже по-немецки, ответил:

"Скажи тебе, Клеменс!.."

И заглядывающий в комнату, уже под некоторым принуждением, произнес:

"Тебе - чай или кофе?"

И другой сказал:

"Спасибо. Мне кофе".

Было уже сегодня, а не вчера.

Да, было сегодня, а не вчера. Тот, другой, лежа в постели, не думал ни о каких перспективах. Настоящее, в каждой своей секунде, с каждой своей секундой, становилось прошлым, а он лежал и был счастлив. Ему было наплевать на это перетекание, убывание, исчезновения, он все равно был счастлив. Он был оглушен и задавлен количеством счастья, он был отравлен счастьем. Он был вечен, вот в чем штука.

Натянул джинсы и пошел по длинному коридору в кухню. Клеменс был там. А Виллема с Дитером не было. И эта комбинация ему невероятно понравилась - так понравилась, что он даже рассмеялся от счастья. И кофе был отличный. Впрочем, кто его знает - налей ему Клеменс серной кислоты - ему было бы также вкусно. Какая разница?

И он взял Клемеса за руку.

И тот руку отдернул.

И он снова взял.

И тот снова отдернул.

И он спросил: "Варум?"

И Клеменс сказал по-английски: "Это не есть для меня комфортно".

И он спросил: "Варум?"

И тот сказал: "Ты что, ничего не понял?"

И он спросил: "Что я должен понимать?"

И Клеменс повторил: "Ты что, ничего не понял?"

И он повторил: "Что я должен понимать?"

И тогда Клеменс сказал странное слово.

Он сказал целую фразу, и там было странное слово.

Он сказал так: "Ты что, не понимаешь, что я - артист?"

Так послышалось другому.

И тот, другой, переспросил: "Артист?"

"Да нет, я отист, отист", - нетерпеливо сказал Клеменс.

И тут... Другой понял, что хотел сказать Клеменс.

Он говорил по-английски. Фраза была такая: "Don’t you realize that I am an autist?" ("Ты что, не понимаешь, что я - аутист?")

"Ты - аутист?"

"Да. А ты что - разве не понял?"

Не обижайся, Майк. Ничего страшного. Я сделаю для тебя копию этой книжки Хармса и вышлю по почте. Хочешь еще кофе? Я сегодня свободен не целый день. Ну, еще часа полтора. Я тебя провожу до метро. Потом мне надо будет вернуться. Нет, я точно знаю о своей болезни. Нет, это очень серьезно. Мне странно, что ты не слышал о таких вещах. Да-да, в России преобладают другие болезни, это правда. Я слышал, там с такой болезнью, как у меня, просто не выживают. Поэтому такие люди не накапливаются в обществе. Но, тем не менее, в Петербурге я жил, хоть кратко, но именно жил, а здесь, в Берлине, просто существую. Что бы ты хотел взять на память?